„CIS MOLL”
Пенчо Петков Славейков (1866-1912 г.)
Болгарские поэты
Перевод: Анна Ахматова
Пенчо Славейков
CIS MOLL
So pocht das Schicksal an die Pforte.
Beethoven
Отмахна той завесите и тихо
застана пред отворений прозорец.
Таинствена и чудна лятна нощ
полухваше с дихание си морно
и лееха над сънний мир приветно
сияние рой трепетни звездици;
невнятен говор водеха със тях
в градината събудените ветки.
Нощта бе ясна, но злокобен мрак
се сбираше Бетховену в душата –
и той кръз него нищо не съзре.
И тихо пак отдръпна се назад,
през стаята премина и замислен
той седна пред отворений роял...
Разсипаха се звуци бурен вихър
и трепнаха прекъснати. Ръце
отпусна той и смъртно бледен лик
безпомощно обори на гърди.
И в мрачния му ум злокобни мисли
се зароиха, сепнати за миг,
тъй както искри изпод пепелта
на току-що разровена жарава:
– За мене всичко свършено е вече!
Слепецът няма слънцето да види.
Във безпросветна нощ залутан, само
живее той – да чувства адский ужас
на туй, що е загубил безвъзвратно.
Слепец! За мен залязоха навеки
на слънцето лучите – с звуковете
на музиката... А едни, едни
те даваха живот на моя дух
и светлина на гордите ми чувства.
Аз доживях самичък да се видя
мъртвец приживе. Другите живеят
с живота на творенията мои –
и само ази зарад тях съм глух.
И призракът на мойта чест жестока
ме неотстъпно навсъде преследва
със своя злобен и ужасен смях:
„Творецът на хармонията – глух!”
Душа жаднее за покой – покой
във гроба – на чиито двери няма
съдбата ни да хлопа, ни зове!
Витаеше веч сянката на смърт
над него и облъхна го със мраз.
Но геният, хранител на душата,
отблъсна властно удара... Бетховен
чело подье и през прозорец стрелна
навъсен поглед в звездни небеса.
– Покоят е тъй близо!... За такъв ли
покой жадней сърцето? Избавленье!
В смъртта покой?! Дали не малодушье
за него с своя милкав глас ми шепне?...
Де гордото съзнание – че грей
величие в човешката неволя?!
Сляп бил си ти! И Омир бил е сляп;
но в слепота от хилядите зрящи
eдничък само той е виждал ясно...
Не из очите погледът излиза,
а на душата из Света Светих.
И аз оттамо счувам дивен ек!
То стон ли е на хаоса душевен?
Свещен ли плач на бедното сърце?
Или е трепет то на ощ незнайни,
но горди мисли, зародени в мрака,
що божий пръст на нов насочва път?...
Не! Не! Живее всемогъщий дух –
а с него аз в изкуството живея...
И загубата на единий слух
нелесно тъй убива идеалът,
когато него Висший Слух поддържа!
Аз чувствувам чрез него буйний пулс
на общия живот на естеството –
не той ли бие в моето сърце?
То не от туй ли страда тъй жестоко?
В страданьето е неговий живот!
И само в него ази ще намеря
за нови чувства нови звукове –
изкуството чрез тях да обновя...
Таз висота достигна, възродена
в велика скръб, великата душа.
В полета горд на възбленуван блян
унесен, той сафърленото свое
творение отново залови –
и се забрави, и забрави всичко...
В хармония и дивна, и надвластна
се сбориха и сляха звукове,
метежен рой подир метежен рой,
като пожарни пламъци. От тях
на беззаветност знойний дъх повея...
А смъртните окови, що душата
тъй гордо бе зафърлила, звънтяха
болезнено, като отьек на буря,
и нейде си замираха далеч...
В нестройний строй на тоя химън горд
диханието на покой възвишен
трепереше – покой на дух възмогнат.
И в своята забрава той не спази
как влезе тихо в стаята един
от младите му ученици; сепнат
от звуковете бурни на рояла,
зад него той застана... И ужасни
в главата му се мисли зароиха:
„Рикание на гладен лъв в пустиня
в тез звукове ехти. Отде те идат?
Това не е ли изблик на безумье?
Или той с свойта глухота изгуби
и паметта за формата и строя?
Безумецът, дали не възмечтава
да заглуши света – и нов закон
да тури за хармонията той?!”
А между туй, съзнанието тайно
мълвеше на Бетховена в душата:
„Ти на съдбата няма що да робщеш.
Ти имаш свой особен дял... Ти сне
от небесата пламък Прометеев
да го запалиш в хорските сърца
и възгорени, да ги възвисиш.
И в тях сърца, един през векове,
ти ще живейш безсмъртен в смъртний мир.”
Пенчо Славейков
CIS MOLL (перевод с болгарского языка на русский язык: Анна Ахматова)
So pocht das Schicksal an die Pforte.
Beethoven
Он занавеску отстранил рукой
и тихо стал перед окном раскрытым.
Ночь летняя таинственна была
и веяла дыханием усталым,
а рой мерцающих на небе звезд
сиянье проливал над миром сонным
и вел какой-то разговор невнятный
с разбуженными ветками в саду.
Ночь ясною была, но мрак зловещий
сгущался у Бетховена в душе –
сквозь этот мрак он ничего не видел.
Он тихо отвернулся от окна,
в раздумии по комнате прошелся
и у открытого рояля сел.
Мелодия взлетела бурным вихрем
и, дрогнув, оборвалась. Руки он
вдруг опустил и побледнел смертельно.
Зловещие, безрадостные мысли
вспорхнули на мгновенье черным роем,
как вспархивают искры из-под пепла,
когда разрыта груда жарких углей.
„Все для меня окончено навек!
Ослепший не увидит света солнца,
и лишь затем блуждает он во тьме,
чтоб каждый миг испытывать весь ужас
при мысли о потерянных мирах.
Слепой! Отныне для меня погасли
лучи светила вместе со звучаньем
музыки… А всегда они одни
и жизнь давали духу моему,
и свет высокий чувствам горделивым.
Я жил один – и вот себя я вижу
при жизни мертвецом. Другие люди
живут гармонией моих творений,
а я по их вине навеки глух.
И призрак участи моей жестокой
преследует меня неумолимо
своим холодным и зловещим смехом:
„Творец гармонии – ты сам глухой!“
И сердце просит мира и покоя,
покоя под землей. У двери гроба
судьба не будет ни стучать, ни звать”.
Тень смерти над художником витала,
и холодом пахнуло на него,
но гений и души его хранитель
отвел удар… И вот Бетховен встал,
и поднял голову, и хмуро глянул
через окно на звездный небосвод.
„Так близок мой покой! Но сердце жаждет
такого ли покоя? Избавленья?
Покоя в смерти? Или малодушье
о нем мне шепчет льстивым голоском?
Где ж гордое сознание, что есть
величье в человеческом несчастье?!
Да, ты слепой! Гомер был тоже слеп,
но в слепоте своей яснее зрячих
он все, что было тайным, увидал.
Так, значит, не в зрачках таится зренье,
а в сокровеннейшей святыне сердца.
И я оттуда слышу отзвук чудный, –
быть может, стонет так душевный хаос?
Рыданье ли то сердца моего
иль первый трепет мыслей неизвестных,
но гордых, зародившихся во мраке,
которым бог назначил новый путь?..
Нет! Нет! Он жив, тот всемогущий дух,
а с ним и я в искусстве существую…
Утрата одного лишь только слуха
не может уничтожить идеал,
поддержанный тем Слухом Высочайшим.
Через него я ощущаю пульс
всей буйной жизни естества земного.
Не он ли в сердце у меня трепещет?
Не оттого ль оно страдает так?
Вся жизнь его в мучениях тяжелых…
Лишь в тайном этом слухе обрету
для новых чувств неслыханные звуки,
чтобы искусство ими обновить…”
Так вот какой достигла высоты
великая душа в великой скорби!
И, унесен взлелеянной мечтой
в ее полет, он за свое творенье
заброшенное снова принялся.
И все забыл, и всех забыл на свете.
В гармонии, и дивной и могучей,
столкнулись звуки стройно и слились
в мятежный рой, летящий с новым роем,
как языки пожара. И от них
горячим вновь повеяло дыханьем…
А смертные оковы, что душа
отбросила так гордо, чуть звенели
мучительно, как отзвук дальней бури,
и где-то замирали вдалеке…
В могучем хоре молодого гимна
дыхание высокого покоя
затрепетало – гордый дух воскрес.
И в забытьи Бетховен не заметил,
как в комнату его вошел неслышно
один из молодых учеников
и, пораженный звуками рояля,
остановился. Страшные сомненья
в его уме смущенном зароились:
„Я слышу, как рычит голодный лев!
Откуда эти звуки? Как возникли?
Не в приступе ли мрачного безумья?
А может быть, забыв звучанье мира,
он потерял и память стройных форм?
Безумец, уж не думает ли он
мир заглушить рычаньем громовым
и дать музыке новые законы?”
А тайное сознание шептало
Бетховену: „Не проклинай судьбу,
тебе особый дан удел… Ты взял
с небес огонь страдальца Прометея,
чтобы его возжечь в сердцах людей
и этим их, горящие, возвысить.
Ты не исчезнешь – ты в людских сердцах
бессмертие познаешь в смертном мире”.
* So pocht das Schicksal an die Pforte (нем.) – Так судьба стучится в дверь.